Искандер Ясавеев: «Не власти решать, какой быть Казани, а горожанам»

Как будет развиваться российское общество и сможет ли оно сопротивляться контролю государства, каким образом социальные проблемы конкурируют между собой в публичном пространстве и как сейчас складывается ситуация вокруг «стояния на Казанке»?

На эти и другие вопросы, связанные с развитием гражданского общества и отношениями между властью и общественными активистами, в  интервью «Казань24» порассуждал и ответил известный казанский социолог, в прошлом доцент КФУ, а ныне старший научный сотрудник Центра молодёжных исследований Высшей школы экономики (Санкт-Петербург) Искандер Ясавеев. Мы встретились с ним на следующий день после того, как в Москве состоялось декабрьское заседание Совета по развитию гражданского общества и правам человека с участием Владимира Путина.

Если рассуждать «мы не готовы», то никогда не дорастём

- Давайте начнём с актуальной федеральной повестки. Вот состоялось заседание Совета по правам человека, которое провёл Владимир Путин, и после многие комментировали его как своего рода позитивный сигнал гражданскому обществу – президент внимательно слушал участников, обещал разобраться в некоторых ситуациях... Какие у вас впечатления от заседания, как вы его оцениваете?

- Честно говоря, я с изрядной долей скепсиса отношусь к такого рода событиям и заявлениям, поскольку это далеко не первое заседание Совета по правам человека, и я анализировал тексты предыдущих заседаний. Владимир Путин реагирует, как правило, в сопоставимом ключе на этих заседаниях. То есть он слушает, признаёт существование проблем, например, истории с Ильдаром Дадиным, которая поднималась Андреем Бабушкиным и Игорем Каляпиным, и, в общем, выглядит всё это очень оптимистично: Путин среагировал, признал проблемы, предложил сотрудничать, как-то обозначил, что ситуацию нужно менять.

Что меня очень настораживает – примерно такие же заявления звучали и в 2007 году, когда Валерий Абрамкин и другие правозащитники поднимали проблемы, связанные с ситуацией в местах лишения свободы, и Владимир Путин тоже реагировал адекватно. Но с тех пор ситуация стала заметно хуже – эта система (исполнения наказаний – прим. ред) стала гораздо более закрытой. Судя по последним тенденциям, она становится всё менее прозрачной для правозащитников – вы знаете, например, как складывается ситуация с формированием общественных наблюдательных комиссий. Тогда тоже вроде бы были надежды, что ситуация изменится – вот же, Владимир Путин слышит, реагирует... И на этот раз у меня сложилось впечатление (хотя я пока не анализировал стенограмму тщательно, как я обычно делаю, потому что изучаю дискурс, риторику властей, и для меня важны такого рода конструкции), как и в случае с предыдущими заседаниями, что это игра, некий ритуал.

Владимир Путин многолик, я бы сказал так. Он очень сильный политик, превосходно владеющий риторикой, разными образами. Вот здесь он выступал в одной из своих ролей – вдумчивого, слушающего, адекватно реагирующего на утверждения правозащитников. Но это вовсе не означает, что произойдут какие-то существенные изменения, например, в уголовной политике. Хотя я надеюсь, что они произойдут, ситуацию нужно менять.

Владимир Путин многолик. Он очень сильный политик, превосходно владеющий риторикой, разными образами. Вот здесь он выступал в одной из своих ролей – вдумчивого, слушающего, адекватно реагирующего на утверждения правозащитников.

- Продолжая тему, вопрос о принятой недавно Доктрине информационной безопасности страны. Некоторые журналисты сравнили происходящее с ситуацией вокруг НТВ и телевидения вообще в начале 2000-ых годов. Но теперь она может повториться в Рунете. Согласны с этой позицией?

- Власти давно двигались и продолжают двигаться в этом направлении. В течение последнего года мы анализировали риторику властей в отношении молодёжи (результаты исследования можно найти в статье «Лейтмотивы властной риторики в отношении российской молодежи»), и информационная угроза представлялась как один из очень серьёзных вызовов. Было ясно, что определённые шаги будут сделаны в эту сторону, причём формулируется эта проблема как целенаправленные действия с целью дестабилизации ситуации в России. В общем, это отражение идеи заговора, которая есть в головах у очень многих наших чиновников и граждан. Такое чёрно-белое видение мира – мы враги для кого-то, а кто-то для нас – доминирует. С этой точки зрения рассматривается и интернет как некое пространство, угрожающее, которое может использоваться кем-то очень изощрённо и оказывать влияние. И тут ещё включается риторика неразумности – молодёжь уязвима, легко манипулируема.

Если говорить о Рунете, то это, к сожалению, не пространство свободы. Да, были надежды, что развитие Сети – это развитие публичной сферы, неконтролируемое государством пространство, но последние годы показали, что властные структуры используют очень много механизмов, которые ограничивают эту свободу выражения, свободу слова.

Могу сослаться на конкретный пример – мои коллеги-преподаватели Казанского университета (бывшие коллеги, но мы остаёмся членами одного сообщества) не раз сообщали мне, что их активность в социальных сетях тщательно отслеживается, вплоть до того, под чьими постами они ставят лайки, кто у них в «друзьях». Некоторых университетское начальство спрашивало об их отношении ко мне. Существует такого рода контроль, касающийся социальных сетей. И конечно, люди ведут себя очень осторожно. Они понимают, что их записи будут прочитаны руководством или силовыми ведомствами и проинтерпретированы с точки зрения лояльности-нелояльности.

Мои коллеги-преподаватели Казанского университета не раз сообщали мне, что их активность в социальных сетях тщательно отслеживается, вплоть до того, под чьими постами они ставят лайки, кто у них в «друзьях»

Я уже не говорю о том, как действует центр «Э» – центр по противодействию экстремизму… Например, из моего недавнего разговора с его сотрудниками, который состоялся в отделе полиции, я понял, что они в курсе всего, что я публикую, вплоть до того, что тщательно изучили заключение биолога Сергея Германовича Мухачёва о значении рощи, засыпаемой под парковку на берегу Казанки. Когда я им показал распечатку, они так взглянули и отреагировали, что стало понятно: они это уже читали. То есть анализируется активность людей, имеющих независимую точку зрения. Да, у меня критическая позиция по отношению ко многим действиям властей, но какое отношение это имеет к экстремизму? Я задавал вопрос сотрудникам центра «Э»: на что вы тратите бюджетные средства и свои усилия?

И вы, конечно, в курсе историй, когда привлекают к уголовной ответственности за лайки и репосты. Поэтому нет никаких сомнений, что Рунет, блогосфера, социальные сети тщательно отслеживаются и контролируются, и государство расширяет сферу своего контроля.

- На ваш взгляд, это характерно только для таких стран как Россия, Китай или же эта тенденция по всему миру? Ведь мы знаем о скандалах и на Западе, когда сообщают о тотальной слежке за людьми, их разговорами, перепиской… Та же история Эдварда Сноудена…

- Я думаю, что институты власти схожи, и в разных странах можно найти что-то общее. Несомненно, существуют спецслужбы, которые отрабатывают определённый бюджет. Механизм один и тот же: ведомствам нужно показывать свою эффективность, их финансирование зависит от того, насколько убедительна конструкция угрозы национальной безопасности, та конструкция, которую они создают и поддерживают.

Но есть и существенные отличия России от североамериканских и европейских обществ. Они заключаются в том, что граждане там сопротивляются этому контролю, они стараются делать эти ситуации прозрачными, и это препятствует существенному расширению этой сферы. Это постоянная, на мой взгляд, борьба. И в этом противостоянии границы контроля существенно отодвигаются. В России этого сопротивления практически нет – пока очень мало ресурсов, которые позволили бы успешно сопротивляться. Независимых судов нет, медиа очень ограниченны и контролируемы, граждане разобщены, и государство заинтересовано в этой разобщённости. Поэтому область контроля гораздо шире в нашем обществе. Я не могу сказать, что это какой-то уникальный случай. С тем же Китаем вполне можно сопоставить, хотя там тоже очень интересная ситуация. Я недавно переводил текст о специфике конструирования социальных проблем в Китае. Там есть и полностью подконтрольные медиа, и условно-независимые. Хотя в сущности это дочки тех, подконтрольных. Но властям очень важно продемонстрировать, что есть некое пространство, где допустима критика, разрешено больше. Это такая игра, некий баланс, который китайские власти стараются поддерживать.

- Но может быть у нас действительно общество не готово и ему не хочется ничего раздвигать – с учётом культурных особенностей, нашего менталитета? Большинство людей, возможно, даже не задумывается об этом.

- Социологи обычно сопротивляются использованию слова «менталитет». Я могу вас спросить: наверняка среди ваших знакомых есть люди, которые переехали в другие общества, российские граждане, которые работают в Европе или Северной Америке? Люди вполне успешно встраиваются в новые ситуации, новые правила, и менталитет им совершенно не мешает. Я бы сказал, что нет менталитета – есть ситуативные и системные факторы, и именно они определяют поведение людей.

Если рассуждать в логике «мы не готовы», граждане не готовы, не доросли, то никогда не дорастём. Это болезненный опыт дискуссий, обсуждений, совместной выработки решений. У меня есть такой опыт – в инициативных группах, разных сообществах, в которых я участвую. И я часто вижу, как много расколов, как люди, вроде бы единомышленники, легко скатываются к конфликтам. Это очень тяжелый процесс, но нужно уметь договариваться, вырабатывать общие позиции, правила, действия.

Если рассуждать в логике «мы не готовы», граждане не готовы, не доросли, то никогда не дорастём. Это болезненный опыт дискуссий, обсуждений, совместной выработки решений.

Вот, например, те, кого называют либеральной оппозицией, хотя я не люблю совершенно это выражение – это штамп, на мой взгляд. Это люди, критически относящиеся к тому, что происходит, к властным структурам, но видимо, эта критичность, она разворачивается ещё и друг на друга, поэтому внутри так много напряжений. Но этот путь надо пройти. Это далеко не просто – ситуация в Украине показывает, как непросто это состояние, когда нужно решать гражданам, сообществам, как действовать. И при этом практики власти прежние, они остались. Тот же багаж, груз коррупционных связей и практик. Но там ситуация другая, потому что сейчас другой баланс сил… общество получило шанс. Как этот шанс будет реализован, это другой вопрос. Но этот опыт очень важен для России, и с этим, кстати, во многом связана политика российских властей в Украине. Это история, которая может серьёзно изменить ситуацию в нашей стране. Как некий пример, демонстрация, что можно сделать при другом раскладе сил «общество-власть». Поэтому для России это жизненно важная история, не просто около наших границ, но ещё и история развития гражданского общества.

«Было невероятно жаль расставаться с преподаванием и университетом»

- Расскажите, чем вы вообще сейчас занимаетесь, какую работу ведёте после ухода из Казанского университета? Ведь вы всё равно в основном в Казани?

- Сейчас у меня очень интересное положение, которое для меня во многом непривычно. Двадцать лет я был преподавателем, преподавал в Казани и Набережных Челнах (в филиале университета), в Евразийском национальном университете в Астане. И этот длительный период преподавания с существенной нагрузкой, когда весь мой график и ритм жизни был подстроен под лекции, встречи со студентами, сессии, экзамены, зачёты, закончился: в связи с тем, как был организован очередной конкурс на замещение должности, я снял своё заявление, отказался играть по тем правилам, которые навязывало руководство КФУ.

Вскоре после этого со мной связалась моя коллега Елена Омельченко, директор Центра молодёжных исследований Высшей школе экономики в Санкт-Петербурге и предложила сотрудничество. Причём схема для меня показалась очень удобной – вариант дистанционного сотрудника. В настоящее время я старший научный сотрудник центра, но работаю удаленно, то есть могу находиться в Петербурге, Москве или Казани.

Это благоприятные условия для проведения исследований и подготовки статей, чем я сейчас и занимаюсь. Например, одна из тем, над которыми мы работаем вместе с коллегами из Центра молодёжных исследований, – дискурс ухода в ИГИЛ (запрещенная в России террористическая организация), риторика ухода, но не с точки зрения медиа или силовиков, а с точки зрения молодых дагестанцев. Как в Дагестане это проговаривается и обсуждается, какими смыслами наполняется?

- Именно в Дагестане?

- Да, именно там. Мои коллеги по ЦМИ провели глубинные интервью в Махачкале в рамках проекта «Созидательные поля межэтнического взаимодействия и молодёжные культурные сцены российских городов», и сейчас сотрудники центра Алина Майборода и Надежда Васильева разрабатывают этот исследовательский сюжет, а меня попросили помочь с конструкционистской теоретической рамкой. Мы сейчас анализируем конструирование проблемы ИГИЛ не в медийном поле, а в повседневной коммуникации. Есть ли она в принципе? Как люди проговаривают ситуацию с ИГИЛ?

Если говорить о Казани, то в ближайшие месяцы будем работать над темой ВИЧ-активизма в Татарстане, действий людей, которые живут с ВИЧ и оказывают помощь другим. Активизм – это не только и не столько публичные действия, где-то на медийных баррикадах, сколько повседневная работа. И ВИЧ-активизм в этом отношении важно изучать, потому что не все ВИЧ-активисты публичные люди, но они выполняют очень значимую работу.

При этом традиционно у нас ВИЧ определяется как что-то девиантное, связанное с нарушением норм. А ВИЧ-активисты своими действиями создают совершенно другой смысл, связанный с помощью другим, созидательностью. Между тем, проблематика ВИЧ до сих пор не является приоритетом для медиа. Статистика позволяет говорить об эпидемии, зарегистрировано более миллиона случаев ВИЧ. Вадим Покровский, руководитель Федерального центра по профилактике и борьбе со СПИДом, утверждает, что людей, живущих с ВИЧ, может быть около полутора миллионов. Но тема ВИЧ входит в клинч с риторикой традиционных ценностей. Кроме того эта тема неудобна и невыигрышна для властных структур, потому что они не способны контролировать ситуацию с распространением вируса и несут за это ответственность. Но эпидемия развивается, рано или поздно это придётся признать. Кстати, чем раньше это произойдет, тем лучше.

- А с КФУ у вас сейчас какие-то связи есть вообще, общаетесь ли вы с бывшими коллегами?

- Уход из университета был очень непростым шагом, я внешне это не показывал, но очень переживал, было невероятно жаль расставаться с преподаванием и университетом. Прежде всего, со студентами и некоторыми коллегами, прекращать свои курсы. В этом смысле вновь приходить в университет тяжело.

Я хотел по-прежнему пользоваться библиотекой Лобачевского, но оказалось, что это невозможно, поскольку я не сотрудник университета и не сотрудник какого-либо из казанских вузов. Когда я пришёл и принёс удостоверение сотрудника Высшей школы экономики, чтобы оформить новый читательский билет, мне сказали: «Извините, нет».

Что касается коллег, то связи остались, конечно. Несколько раз меня приглашали на семинары, я один раз приходил уже после окончания контракта… Мы обмениваемся информацией, я периодически отправляю письма о конференциях, которые проводит «вышка», встречаемся на лекциях в центре современной культуры «Смена». Студенты по старой памяти со мной связываются, задают вопросы, это очень радует.

- В Казанском университете вы читали курсы для журналистов, и они были интересными и полезными, в частности, идеи о конкуренции социальных проблем за место в повестке дня. Что-то изменилось с тех пор, с середины 2000-х, в этой области и в частности, с повсеместным распространением Интернета?

- Один из моих проектов – это подготовка книги, посвящённой конструкционистскому подходу к социальным проблемам, собственно, о чём и были некоторые мои курсы в КФУ. В этой области происходят очень интересные изменения, и, несомненно, социология социальных проблем развивается… Если называть тенденции, то это прежде всего большее внимание к повседневности. Если раньше социологи-конструкционисты сосредоточивалась на публичном пространстве, медиа, институтах власти, судах, то сейчас заметно движение в сторону повседневной коммуникации. Меня часто спрашивали студенты, когда можно говорить о существовании социальной проблемы? Я отвечал: когда требования изменить ситуацию звучат в публичном пространстве. Например, активисты вышли на пикет и выдвинули требования. А если обсуждают между собой что-то за чашкой чая, это не публичные требования – это частное пространство.

Но сейчас социологи расширили сферу своего внимания и анализируют как раз частную сферу с точки зрения конструирования социальных проблем. В этом отношении интересная идея о том, что повседневные разговоры содержат в себе требования, то есть являются конструированием проблем. Мы с вами сегодня в ходе этого разговора конструировали ряд проблем…

А второе направление, тоже очень интересное, в развитии конструкционизма, это изучение интернета, блогосферы как площадки, пространства конструирования проблем. Если использовать ту самую идею конкуренции между социальными проблемами, то её конструкционисты изучают как раз применительно к интернету: означает ли развитие интернета, что пропускная способность новых систем передачи информации гораздо выше, что существует гораздо больше возможностей для выдвижения требований, то есть конструирования проблем, что интернет – это пространство, которое позволит радикально изменить ситуацию?

Так вот, вывод конструкционистов заключается в том, что в общем, ситуация кардинально не меняется и в интернете действуют те же самые принципы отбора проблем, что и в случае с традиционными медиа. Ну, буквально процитирую одного из авторов, «блогосфера расширяет возможности для аутсайдеров в конструировании проблем и предоставляет новые площадки, посредством которых могут распространяться требования». Но это не гарантирует успех, поскольку в отношении интернета действуют те же факторы – пропускная способность ограничена возможностями аудитории. Аудитория не может воспринимать большой объем информации, большое число тем, и реагирует прежде всего на драматичное, обладающее новизной, понятное, также, как и редакторы традиционных медиа. То есть революции не произошло. Те идеи, которые мы обсуждали в 2007 году, они вполне применимы и сегодня. Я смотрю по френдленте своей в Facebook, какие сюжеты сегодня обсуждаются, получают лайки, репосты. А какие темы не развиваются. Те же самые факторы действуют, в сущности.

Роща на Казанке: декларации и реальность

- Давайте обратимся к местной повестке и вашей активности, о которой многие знают  из СМИ и социальных сетей. Расскажите, как сейчас обстоят дела в ситуации с берегом Казанки и его защитой от засыпки – что происходит на данный момент?

- Эта ситуация не закончена, она продолжает развиваться, и, скажем так, мы не исчерпали все свои возможности. Мы - это инициативная группа, горожане, обеспокоенные тем, что происходит. Сама история очень показательна. Для меня она началась не с какого-то научного интереса, хотя сейчас я вижу много интересного с научной точки зрения, а с возмущения тем, какова дистанция между словами и практиками властей. С одной стороны мы слышим риторику «Год водоохранных зон», «Год экологии», «Год парков и скверов», программа «Зелёный рекорд», которая была в Казани, и мэр очень много слов сказал на эту тему, обещал сделать город зеленым... То есть с одной стороны декларации, а с другой мы видим, что в Казани у нас есть очень серьёзные трудности с тем, где погулять с детьми, где проехать на велосипеде, чтобы это не было рядом с автомобилями и выхлопными газами. Очень мало парков, они, конечно, реконструированы, обновлены, но их площадь не увеличивается. В то же время сокращаются территории зелёных зон.

С одной стороны мы слышим риторику «Год водоохранных зон», «Год экологии», «Год парков и скверов», программа «Зелёный рекорд», которая была в Казани, и мэр очень много слов сказал на эту тему, обещал сделать город зеленым...  а с другой мы видим, что в Казани очень серьёзные трудности с тем, где погулять с детьми, где проехать на велосипеде, чтобы это не было рядом с автомобилями и выхлопными газами

Прежде чем что-то сделать в ситуации с рощей я туда просто приехал. Это было 6 ноября, в выходной день. Мы всей семьей собирались в музей, я сказал, что на пару часов съезжу, посмотрю, что происходит... Даже не предполагал, что пара часов вытянется в месяц противостояния, даже больше. Я приехал и увидел, что рощу засыпают: просто по живому – кустарники, деревья, берёзы, это не какой-то пустырь.

Паспорта объекта и ограждения не было. Когда я попросил у прораба и водителя бульдозера документацию на работу, никто мне ничего не показал, и было ясно, что нет никаких разрешений. Просто кто-то наверху решил, что срочно надо строить парковку у «Казань Арены». А где её строить? Роща-не роща – это ерунда, парковка важнее, впереди Чемпионат мира. Собственно, с этого возмущения и понимания того, как вообще решаются городские проблемы, как действуют власти, и началось моё участие в этой инициативной группе. До меня там уже были Юлия Файзрахманова, Марья Леонтьева, Иван Климов, другие горожане, они останавливали тяжелую технику… Мы даже не предполагали, что дело дойдёт до ФИФА или западных СМИ. Это вовсе не было целью.

Мне кажется, что власти сами сыграли очень большую роль в том, что информация о засыпке рощи дошла до Associated Press и Washington Post, это была реакция на задержание активистов, которые собирались выйти на одиночный пикет перед жеребьевкой Кубка конфедераций. В общем, власти сами сделали эту историю. Конечно, мы предполагали, что власти могут повести себя неадекватно, и это создаст сильный информационный повод, но я надеялся, что они будут умнее. Очевидно было, что на территорию академии тенниса, где проходила жеребьевка, мы не пройдем без пропуска. Одиночный пикет, горожане, меняющие друг друга с вежливым призывом «Не уничтожайте рощу у Казань Арены», без всякого экстремизма, он бы не привлёк значительного внимания.

- Но с другой стороны, мы видели, что приехали западные СМИ, и очевидно, что некоторые из них обязательно сняли бы и показали это.

- Все мероприятие было за оградой, и мы бы туда не попали. Но даже если бы нас заметили журналисты, что бы произошло? Да, проводится большое событие, да, кто-то выдвигает свои требования. Это нормальный живой процесс… Такое постоянно проходит в Европе и в США.

Первый такой опыт у меня был в США, когда я участвовал в акциях протеста против войны в Ираке. И это был не Вашингтон, а маленький городок в штате Нью-Джерси, где каждую субботу горожане выходили, выстраивались с плакатами вдоль главной улицы.

И это нормально абсолютно, и западные журналисты, я уверен, интерпретировали бы наш одиночный пикет как часть нормального политического процесса. Но взяла верх привычка властей – всё должно быть хорошо, нельзя выносить сор из избы… Но навредили они этим себе гораздо больше.

- И всё-таки как сейчас обстоят дела?

- Ситуация следующая: роща засыпается, пока все наши шаги не имеют эффекта… Последний шаг инициативной группы – её участники обжаловали решение местного УФАС о признании тендера законным. Была направлена жалоба в федеральную антимонопольную службу. Чётко обозначена позиция: роща ценна, там есть редкие животные и растения, берег Казанки с точки зрения экологии очень важен… Нам Сергей Германович рассказывал, что тут можно сделать – эко-тропу в сторону Голубых озёр, велодорожки, зелёные зоны… Вместо этого хотят парковку поставить. Мы в Казани будем иметь Кубок конфедераций и Чемпионат мира по футболу – что дальше, парковка ради шести-восьми матчей? Тут вопрос, что нужно в этом месте горожанам – парковка или что-то другое?

- Вы, возможно, слышали, что у «Казань-Арены» хотят обустроить набережную от Третьей транспортной дамбы до моста Миллениум, и, например, эколог Нафиса Мингазова, как сообщали СМИ, уже дала своё положительное заключение, поскольку там не будет бетонной набережной, якобы там благоустроят зеленые зоны, все будет экологично. Нет ли у вас ощущения, что и здесь может случиться что-то подобное ситуации на Казанке, но теперь уже придётся преодолевать ещё и уже сделанное одобрение экологов, которые уже одобрили проект? Может быть тогда вообще ничего не делать и оставить как есть?

- В данном случае примерно понятно, как нужно было действовать – представить проект, вынести на обсуждение горожан, продумать площадки, где люди смогут высказывать своё мнение, причём, чтобы это не было ритуалом, привлечь к обсуждению и специалистов, и людей, которые живут рядом.

Вообще, я интерпретирую нашу ситуацию так: у горожан нет права на город, в котором мы находимся. Попытки это право реализовать очень важны. Например, мы продолжаем заниматься проблемой недоступности пространств для людей с инвалидностью. И сейчас с нашими координаторами продумываем, как отреагировать на ситуацию на Высокой Горе – районный центр просто закрыт для людей с инвалидностью. Понастроили горки-пандусы, и всё это на новых объектах. Там живёт наш координатор, Амина Ибниева. Раньше ей говорили: нет возможностей, денег нет, перестраивать старые здания тяжело, но дальше будем этим заниматься. Но вот же новое строительство, новые объекты, сделайте все по правилам?! И опять то же самое. У горожан нет права влиять на принятие решений, возможности сделать городскую среду открытой для людей с инвалидностью, родителей с детьми, людей старшего возраста, для всех...

И все инициативы, которыми я занимался и занимаюсь со своими товарищами не как социолог, а как участник, хотя социологические знания нам помогают – «Город без преград», инициативная группа по сохранению рощи, до этого градозащитное движение, в котором я остаюсь, – это попытки отстоять право горожан на город. Не власти решать, какой быть Казани, а горожанам.

Беседовал Сергей Магданов

Фото: профиль И.Ясавеева в Facebook